Взрыв на ЧАЭС. “Чернобылец” Владимир Варфоломеев: “Эти люди положили на алтарь Отечества свои жизни”

В годовщину взрыва на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС о крупнейшей в истории человечества техногенной катастрофе рассказывает председатель городского отделения общественной организации ЛНР “Республиканское общество ветеранов-инвалидов Союз Чернобыль”, ветеран войны в Афганистане, участник ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, кавалер ордена “Знак Почета”, полковник запаса Владимир Варфоломеев.

– Откуда вы родом и как попали в Луганск?

– Родом я с Дальнего востока, Приморского края, из бывшего города Сучан, ныне Партизанска. Это историческое место, в нём организовывалось партизанское движение на Дальнем Востоке, имеется захоронение лидера партизанского движения Сергея Лазо.

Закончил четыре класса гражданской школы, а после настоял, чтобы родители отпустили в Дальневосточное суворовское военное училище в Уссурийске. После окончания поступил в Харьковское гвардейское высшее танковое командное училище, успешно закончил и был направлен в 48 танковую дивизию в город Остёр на Украине. И уже в 1980 году прибыл для дальнейшего прохождения службы в город Ворошиловград – в 15-й полк танкового батальона.

– В Афганистан направили уже из Луганска?

– Да, в Афганистан я убыл в 1982 году в звании капитана, получил направление в Файзабадский полк (860 омсп) на должность заместителя командира 3-го усиленного мотострелкового батальона по политической части. Наша зона ответственности простиралась от точки Кишим до самого Файзабада. Цели и задачи были – обеспечить жизнедеятельность местных органов, оказывать всевозможную помощь, а также защищать от возможных бандформирований. Вернулся домой через два года – в июне 1984-го.

– Что дал Афган?

– Многое. Он сцементировал мои качества: быть хладнокровным, целеустремлённым, не поддаваться панике, в любых условиях грамотно взвешивать ситуацию, принимать правильные решения, быть лидером. Должность моя заставляла ни в коем разе не показывать страх, хотя он всегда присутствовал, но со временем стал управляемым.

Вот, например, был один случай, когда нам пришлось брать штурмом кишлак Самарканди, по данным разведки там была серьёзная группа бандформирований. Это январь 1983 года, полком тогда командовал Лев Рохлин. Заходили мы с двух сторон. От Кишима со стороны ущелья нас прикрывали “вертушки”. Также выбрасывался десант на горные вершины. Когда мы подошли к кишлаку, комбат остановил колонну, с нами был один афганец. На вопрос есть ли там бандиты, он сказал – нет. Танкисты сделали выстрел, и мы 12 человек пошли на зачистку кишлака. В это время начали с гор спускаться бойцы второго батальона. Рассказывать сейчас легко. Но тогда, когда я зашел в первый дом, сразу нашли много оружия и боеприпасов, итальянские пластиковые мины. Арестовали тогда 150 человек, как вы понимаете, совсем не мирных жителей. Погрузили их на “бурбухайки” (так в ДРА называли грузовики ) и отвезли их к ХАДовцам (сотрудникам органов госбезопасности ДРА ). Задачу выполнили, Рохлин похвалил, мы вообще без потерь вернулись.

– И насколько этот опыт пригодился в Чернобыле, ведь, по сути, вы попали из огня да в полымя?

– Еще как пригодился. Уже в 1986 году случается эта беда, в то время я был замполитом отдельной части инженерно-сапёрного батальона в Камброде. Меня вызвали в политотдел: мол, у вас есть опыт работы в экстремальных условиях, произошла беда на Чернобыльской атомной станции, требуется ваш опыт правильно организовать партийно-политическую работу. Дали мне сутки. Я вылетел в Киев из Ворошиловграда самолётом, оттуда в Белую Церковь, и следом в отдельный батальон химической защиты, сформированный на базе Киевского полка гражданской обороны. Было нас человек 500 и всего три кадровых офицера: я, командир и начальник штаба, остальные – “партизаны” (призванные из запаса военнослужащие).

– Чем занимались в зоне ЧАЭС?

– Основная наша задача состояла в дезактивации объектов разрушенного четвертого энергоблока. У нас личный состав работал на хранилище отходов ядерного топлива, на АБК (административно-бытовой комплекс), на самой станции и внутри неё. Дезактивация состояла в удалении радиоактивных веществ путём смывания с поверхности, удаления верхнего слоя грунта, вырубки радиоактивного леса и прочих работах. Радиацию ведь нейтрализовать никак нельзя, только удалить зараженный грунт, технику, лес и так далее и отвезти в хранилище, так называемый могильник. Делались бетонированные могильники, и туда это всё сбрасывалось. Дезактивацию проводили, чтобы уменьшить радиоактивность поверхности для работы личного состава. Процесс-то распада шёл будь здоров, было выброшено около восьми тонн радиоактивного топлива и плюс его производные, а ещё и сам Чернобыль дымил, давал выбросы в атмосферу. Это всё надо было зачищать, потому, что в условиях сильного радиоактивного загрязнения личный состав работать не мог.

– А сами, вы как были защищены?

– Да как… У нас была просто солдатская рабочая одежда, униформа плюс “лепестки”, это марлевая белая повязка для защиты органов дыхания. Личный состав, который работал на самой станции, проходил полную санобработку-мытьё. Очень серьёзное внимание обращали на санобработку, у нас были специальные метёлочки, мы сбрасывали с себя всю пыль. Жили мы в палатках, там тоже постоянно проводилась санобработка, дезактивация, часто мылись полы.

– А средства технического контроля?

– Обязательно! Просто так на станцию никто не ходил, не ездил. Каждый раз на совещаниях нам доводился уровень радиации, кроме того, на каждую группу выдавалось 2-3 дозиметра и определялось, сколько времени можно находиться в том или ином объекте опасной зоны. Например, 30, 40, 50 минут, чтобы не переоблучить личный состав. Набрав 18 рентген, человек уходил “на фон”, на станцию его уже не пускали, он находился на месте нашей дислокации в населённом пункте Оранное, ждал замены.

Допустимая доза вначале была 18, потом подняли до 20 рентген. На каждого велась карточка облучения, после смены считывались рентгены и туда заносились, также вписывалось всё в журнал. Получив максимум 20 рентген – давай, до свидания. Я, например, пробыл в Чернобыле два месяца, набрал 21,5, но как понимаете, цифры это одно, а кто и сколько на самом деле набрал – никто не знает.

– И как самоощущения человека: вот ты работаешь и знаешь, что облучаешься, получаешь какие-то необратимые дозы?

– Вот это и есть мужество. Осознанно идёшь туда, где ты знаешь, что идёшь просто под пули, только здесь ничто не стреляет, ничего под траками не взрывается, но ты просто входишь в радиоактивно опасную зону. Вот представьте, мы сидим в кабинете, а за дверью уже радиация. Вот поэтому мы без дозиметров никуда не ходили, это бы равносильно, как ходить с закрытыми глазами по минному полю. Шёл вначале разведчик-дозиметрист, замерял уровень радиации, и вычислялось, сколько мы можем здесь быть, можно туда идти или нет, ведь зоны же были разные.

Каждый раз, выезжая из зоны, дозиметрист измерял уровень, машину запускали на мойку и путём сбойки грязи моющими средствами как-то её очищали. Но металл имеет свойство накапливать радиоактивность, и машина со временем начинает излучать её, фонить. Можете представить, что все машины у нас фонили, в том числе и наш командирский УАЗик, кроме одной медицинской, которую мы не пускали на станцию. Этот “Рафик” отвозил в Киев больных. И вот когда мы поехали в Киев, я повёз больных, на дозиметрическом посту нас остановили перед Киевом, сказали мол, вам в Киев ехать нельзя, вы “фоните”. А я говорю, что мы больше ничего предоставить не можем, эта машина вообще в зону не входит. То есть можете представить, в каких мы уровнях находились.

– То есть вы все понимали?

– Да, мы знали, что там опасно, тяжело, но надо было это делать. И мы личным примером, как говорится… У меня в том декабре получилось 16 выездов, так как чередовались с другими командирами, и в январе еще 17 или 18.

– Если бы можно было вернуться назад и, зная все последствия, вы бы поехали вновь ликвидировать аварию на ЧАЭС?

– Да, конечно пошел бы опять и в Афган, и в Чернобыль. Я же офицер, а кто еще должен и может все это сделать, как не мы – кадровые офицеры?

– А как вы оцениваете с высоты своего боевого опыта, после Афгана и Чернобыля, нынешнюю гражданскую войну на Украине?

– В моём понимании эта война не по нашей воле и не по нашей вине. У нас, как и у “афганцев” в связи с войной произошёл раскол в организации. Некоторые не принимают наше новое образование, как ЛНР, и находятся на той стороне. Но есть и на той стороне люди, которые нас поддерживают, понимают, что Украина катится в непонятно какую сторону.

– Чем сейчас живёт чернобыльское движение в Республике?

– Основная цель и задача нашей организации – стоять на страже защиты нашего закона о социальном статусе “чернобыльцев”. Это правовой статус, который был на Украине, где гарантировали нам пенсионные выплаты, медицинское обеспечение, оздоровление. “Чернобыльцы” – это понятие ёмкое: ликвидаторы последствий аварии, переселенцы, эвакуированные, вдовы “чернобыльцев”, их дети. Мы должны стоять на защите этой большой социальной группы, для того, чтобы государство обращало на них внимание. В своё время эти люди на алтарь Отечества отдали своё самое дорогое – своё здоровье, свои жизни. Когда нарушили наш закон, Украина забрала наши пенсии, и нам приходилось их отсуживать, мы нанимали адвокатов и через суды они решали наши проблемы. А сейчас, ввиду того, что мы отрезаны от Украины, они нас попросту бросили, мол, как хотите, так и живите. Ведь мы в то время спасли не только Украину, но и Европу от Чернобыльского кошмара. А где я живу, не имеет значения, у меня украинский паспорт, и вы обязаны мне привезти то, что положено, но нас, просто говоря, кинули.

– И чем все это кончится, как вы считаете?

– Как я вижу конец? Положительно. Справедливость должна восторжествовать. То, что сделала Украина – это несправедливо. Она пошла не по правде своей.

* * *

Авария на Чернобыльской атомной электростанции, ставшая крупнейшей в истории человечества техногенной катастрофой, произошла 26 апреля 1986 года. Благодаря самоотверженности ликвидаторов последствий катастрофы, многие из которых заплатили за свой героизм жизнями и здоровьем, авария была локализована. По самым скромным оценкам, в ликвидации катастрофы приняли участие не менее 90 тыс. человек из всех республик Советского Союза.

Источник